А.Д.Сахаров: ответственность перед разумом

Сахаров был для меня близким человеком.

 

Мне случалось соавторствовать с ним при составлении некоторых правозащитных документов, обсуждать текущие дела, спорить на актуальные, а иногда и достаточно абстрактные темы. Он сыграл огромную роль в моей собственной жизни: своими суждениями, советами, постоянным участием в моей судьбе — и не только в тот период, когда я сидел в тюрьме, но и впоследствии, когда мы встретились в Москве (он вернулся из горьковской ссылки через два года после моего возвращения из ссылки магаданской).

 

Но в этих заметках я хочу избежать темы «Сахаров и я» — касаться ее было бы неуместно и претенциозно. Я старался писать о нем отстраненно, как о незнакомом человеке. И единственная вольность, которую я себе здесь иногда позволяю — это называть Сахарова так, как его часто называли в нашем кругу: А.Д.

 

* * *

 

Кем был Андрей Дмитриевич Сахаров?

 

Гениальным физиком-теоретиком, автором ряда фундаментальных работ об эволюции и строении Вселенной?

 

Блестящим инженером-конструктором, сыгравшим решающую роль в создании советской версии «оружия Судного дня» — термоядерной бомбы (и одновременно автором — вместе с И.Е.Таммом — идеи, существенно приблизившей будущее использование термоядерного синтеза в качестве неиссякаемого источника дешевой энергии для всего человечества)?

 

Борцом против угрозы атомного Апокалипсиса, одним из инициаторов знаменитого Московского договора 1963 г. о запрещении испытаний ядерного оружия в трех средах (и, стало быть, человеком, причастным к спасению сотен тысяч жизней — наших и ваших потомков)?

 

Героическим оппонентом коммунистического режима? Титаном, сокрушившим «империю зла»? Или — предтечей перестройки, человеком, который первым в Советском Союзе (почти за двадцать лет до Горбачева) осмелился заговорить о модернизации социалистического строя, об общечеловеческих ценностях и «новом политическом мышлении», о необходимости сближения двух противоположных общественно-политических систем?

 

Великим правозащитником, не устававшим бороться против попрания прав человека в СССР? Создателем идеалов, служивших ориентиром для общественной мысли далеко не только в нашей стране? Автором утопических проектов общественного развития, которым, если и суждено осуществиться, то лишь через полвека, не раньше? Умным и ответственным политиком, умеющим добиваться реальных результатов?

 

Позвольте мне оборвать этот перечень ненужных вопросов. Ненужных, потому что на каждый из них можно с уверенностью ответить: «да». И каждое такое «да», взятое отдельно, будет лишь частью правды. Но это вовсе не значит, что целостного и простого ответа на вопрос «Кем был Сахаров?» не существует. Просто этот ответ не следует искать в рамках стандартного набора определений-клише типа «физик», «инженер», «правозащитник», «борец с режимом», «политик» и т.п. Эти клише, в силу своей принадлежности к миру безликих штампов, немногим более содержательны, чем другие, из лживого ряда: «наймит ЦРУ», «сионистская марионетка», «поджигатель войны» и как там еще честила Андрея Дмитриевича советская пресса…

 

И уж подавно противопоказано нам, говоря о Сахарове, прибегать к слащавым банальностям типа «великий и простой», «выдающийся гуманист XX столетия» и т.п. Уж лучше сразу — агент ЦРУ и поджигатель войны.

 

* * *

 

Я не физик, и поэтому не рискну говорить о своеобразии научного гения А.Д.Сахарова. Тем более что об этом немало сказано и написано его коллегами. Мне хотелось бы попытаться оценить общественную деятельность Андрея Дмитриевича, разглядеть в ней нечто, существенное для сегодняшнего и, в особенности, завтрашнего дня человечества.

 

А что тут, собственно говоря, оценивать? Всем все и так известно: «А.Д.Сахаров был лидером советских правозащитников, непререкаемым моральным авторитетом для диссидентов во всем Советском Союзе». Эта характеристика роли Андрея Дмитриевича в общественной жизни страны стала в наше время почти общим местом. И в ней, действительно, немало истины.

 

Но вот ведь какой казус: высочайший авторитет А.Д. не стал препятствием для резкой (и чаще всего несправедливой) критики со стороны некоторых его друзей-правозащитников в 1987—1989 гг. Тогда, вернувшись из горьковской ссылки, он начал активно сотрудничать в ряде вопросов с новым руководством страны. Это сотрудничество вовсе не означало согласия со всеми аспектами горбачевской политики. Так, с первого же дня своего возвращения (и даже раньше — в знаменитом телефонном разговоре с Горбачевым, позвонившим ему в Горький), А.Д. настойчиво требовал форсировать освобождение всех политических заключенных, резко критиковал унизительные условия, которыми было обставлено это освобождение. Не скрывал он своих расхождений с правительством и по многим другим поводам. Но блюстителей чистоты диссидентских риз это не интересовало — их глубоко шокировал сам факт сотрудничества с коммунистическим правительством. Как им казалось, это означало сдачу позиций. И самое мягкое, что можно было от них услышать в данной связи, это: «Что поделаешь, сдал старик. Еще бы — ведь на его долю выпали такие испытания!». А когда А.Д. согласился баллотироваться в народные депутаты СССР, находились люди, которые прямо обвинили его в отступничестве и в измене идеалам. Как же, ведь советская власть — нелегитимна, выборы — недемократичны и, вообще, вся горбачевская перестройка — убогая попытка замаскировать античеловеческую сущность режима. А академик своим беспринципным поведением помогает Горбачеву вводить людей в заблуждение. В воздухе повисло слово «коллаборационизм».

 

Авторы этих инвектив, люди вполне героические в своем противостоянии КГБ, представляются мне вполне искренними в своем негодовании, но — как бы это сказать помягче — не вполне способными вникнуть в суть тех принципов, которые они декларируют. В самом деле, право, как и демократия — это не божественные скрижали, не Господне установление и не «моральный кодекс строителя коммунизма». Это — попытка достигнуть земной справедливости человеческими усилиями. Право и демократия — это не более, чем механизмы мирного разрешения противоречий, средства достижения компромисса между людьми. Больше того: и право, и демократия сами представляют собой разумный компромисс между реальностью и идеалом. Надо ли объяснять, чем заканчиваются попытки внедрить на земле царство идеала?

 

Критики Сахарова, увы, этого не понимали. А сам Сахаров никогда, кажется, не пытался высказать эту мысль в доступной для них форме — скорее всего, просто потому, что считал ее самоочевидной. Вообще, надо сказать, что Господь, наделив Андрея Дмитриевича многочисленными талантами, не одарил его способностью популярно объяснять свои соображения публике (это же свойство А.Д. отмечают и многие его коллеги по научной работе).

 

«Идеалисты» из числа «последовательных правозащитников» особенно яростно обрушились на А.Д. после одного его высказывания о жертвах психиатрических репрессий. Сахаров рискнул осторожно заметить, что некоторые из них в самом деле нуждались, как он выразился, «в доброй помощи врача». Разумеется, в этом немедленно было усмотрено чуть ли не одобрение наиболее варварского способа расправы с инакомыслящими (это у Сахарова-то!). Самое интересное: оппоненты А.Д. прекрасно знали, что он прав — просто они полагали, что об этом нельзя говорить вслух, ибо это может ослабить пафос разоблачения советской карательной психиатрии и снизить накал борьбы за освобождение ее жертв. Как будто суть расправы за инакомыслие меняется оттого, что объект этой расправы может в каких-то случаях действительно страдать определенными психическими отклонениями!

 

Эта полемика — прекрасная иллюстрация того, как догматическое мышление легко переходит в свою противоположность, превращаясь в систему ритуальных запретов и предписаний, а то и в прямое лицемерие, в «двоемыслие».

 

Да ведь Сахаров никогда и не претендовал на гордое звание «антисоветчика». Во всяком случае, он был не больше антисоветчиком, чем все мы — в том смысле, что все мы не одобряли реалий советского режима. Но мысль и действия А.Д. двигались, в основном, в совершенно ином пространстве. Его правильнее было бы назвать «советчиком», в обоих значениях этого слова. Он долгое время лелеял надежду, что советская власть способна решиться на то, чтобы реформировать себя сама (опыт показал, что он был прав) и что при этом она не рухнет, а укрепится (опыт показал, что здесь он ошибался). На самом же деле все это не имело для А.Д. решающего значения. Можно ли говорить всерьез о его «советизме» или «антисоветизме», когда речь для него шла о проблемах разделенного человечества и о путях преодоления этого разделения? Привыкнуть к особенностям глобального мышления Андрея Дмитриевича было трудно, для многих — невозможно.

 

Но Сахаров был «советчиком» и во втором смысле этого слова. Долгое время он был близок к верхам и привык говорить с верхами. От этой привычки он не отказался и в тот период, когда его всенародно объявляли врагом № 1 советской власти. Он упрямо продолжал давать советы тем, кто стоял у руля, и не его вина, а беда страны в том, что его не желали слушать. Сказанное отчасти относится не только к Сахарову, но и к большинству выдающихся правозащитников 1960—1970-х гг.: как бы кто сегодня к этому факту не относился, с советской властью они не боролись и не намеревались бороться. Другое дело, что она с нами боролась изо всех сил — но это говорит не столько о наших намерениях, сколько о рефлексах власти.

 

Именно поэтому в годы перестройки очень немногие из единомышленников Сахарова осудили его «примиренчество». Большинство диссидентов поняло и приняло его позицию. Однако, максима «Да погибнет мир, лишь бы торжествовал закон» до сих пор воспринимается многими современными правозащитниками не как метафора, а как нравственный императив. И мало кто задумывается над тем, что древние римляне, придумавшие это выражение, никогда не сталкивались с реальной возможностью гибели мира — в отличие от современного человечества. Сахаров, по понятным причинам, не мог сбрасывать такую возможность со счетов. Поэтому для него всегда было кардинально важно не только то, соответствуют ли его действия неким идеальным требованиям, но и то, к каким конкретным последствиям они могут привести. Разумеется, при этом идеал не сбрасывался со счетов. По-моему, нравственный императив играл в сахаровском мировоззрении троякую роль. Во-первых, он был ориентиром, критерием, по которому А.Д. оценивал любые свои действия — но не в смысле догматического следования «предписаниям», а в качестве, если угодно, направления в котором следует попытаться изменить реальность. Во-вторых, будучи ученым-естественником, воспитанным на идеях современной физики, он прекрасно понимал, что бывают случаи, когда невозможно даже теоретически просчитать последствия того или иного шага — и тогда вступает в силу принцип: «Поступай как должно, и пусть будет, что будет». И, в третьих: нравственность далеко не всегда может указать нам, что должно делать, но она (опять-таки, подобно современной физике) постулирует вполне определенные запреты, «краевые условия», т.е. определяет то, как заведомо нельзя поступать. Вероятно, запреты типа «ни в коем случае нельзя избираться на Съезд народных депутатов СССР» или «не следует говорить правды, если она на руку твоим противникам» не казались Сахарову нравственно обоснованными. Не кажутся они таковыми и мне.

 

А.Д. не был ни святым, ни даже проповедником святости. Мне кажется, что изменение существующей общественной реальности представлялось ему задачей, требующей, прежде всего, конструктивных решений. И всякий его призыв, начиная от первых громких общественных выступлений во второй половине 1960-х, всегда содержал конструктивные предложения. Другое дело, что эти предложения были несовместимы с догматическим мышлением — ни с правоверно-советским, ни, позднее, с правоверно-демократическим.

 

* * *

 

Сахаров был правозащитником, потому что считал соблюдение прав человека не только самостоятельной моральной ценностью, но и непременным условием разрешения кардинально важных для общества проблем. Это хорошо видно уже по первой его работе на общественные темы — трактату «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968). В самой постановке проблемы не было ничего особо нового (не для нашей страны, разумеется). Проблемы кризисного развития человеческой цивилизации, перспективы экологической, ресурсной и других катастроф были подробно изучены и освещены группой западных ученых, объединившихся в так называемый «Римский клуб». Неравномерность экономического развития разных групп стран, проистекающие из этого опасности для человечества, необходимость преодоления разрыва между богатым «Севером» и нищим «Югом», — тоже не открытие Сахарова. Наконец, об угрозе самоуничтожения человечества в ядерной войне уже тогда не писал только ленивый; правда, в устах крупнейшего специалиста по ядерным вооружениям эта тема звучала особенно убедительно.

 

Принципиально новым в «Размышлениях…» — не только для СССР, но и для Запада — было, пожалуй, лишь утверждение о нерешаемости этих проблем в расколотом мире и о невозможности преодолеть раскол без демократизации общественной жизни и обеспечения интеллектуальной свободы. Пожалуй, до Сахарова только один человек столь смело связал между собой вопросы, ранее традиционно относимые к международной политике, с проблемой, относящейся к сфере прав человека. По странному, а скорее, закономерному совпадению это был другой великий физик XX столетия — Нильс Бор, который в 1950 году обратился в ООН с письмом о необходимости установления нового мирового порядка, «открытого мира», в котором всем будет гарантирован свободный доступ к информации. Вслед за Бором с аналогичным призывом выступили Альберт Эйнштейн, Бертран Рассел и несколько других ученых. Как Бор, так и Эйнштейн с Расселом, обосновывая свои идеи, ссылались только на необходимость избежать ядерной войны; через 18 лет их русский коллега развил и дополнил их аргументацию.

 

Но Сахаров не был бы Сахаровым, если бы, поставив задачу, не выдвинул конкретные предложения о том, как ее можно решить. Это очень простые, даже очевидные, и совсем не радикальные предложения. Что касается Советского Союза, то они сводятся к прекращению преследования инакомыслящих, широкой амнистии для политических заключенных, отмене цензуры, смягчению государственной монополии на экономическую деятельность, более сбалансированной и менее агрессивной внешней политике, большей открытости, интенсификации переговоров по разоружению на взаимной основе. Казалось бы, в этих предложениях нет ничего, угрожающего основам строя — но спустя двадцать лет попытка Горбачева осуществить именно эту программу приведет к самоликвидации режима.

 

Судя по всему, А.Д. в то время не считал крах социализма фатально неизбежным и даже желательным. В «Размышлениях…» он предполагает, что в будущем разница между капитализмом и социализмом сойдет на нет в результате заимствования каждой из конкурирующих моделей наиболее привлекательных черт у своего антагониста. В более поздних работах Сахаров отзывается о перспективах «конвергенции» более осторожно и скептически: по-видимому, он считает, что современный западный мир уже прошел или, по крайней мере, способен пройти свою часть пути, а вот в способности «реального социализма» к встречной эволюции у него возникают серьезные сомнения. Но его позиция в том, что касается первых и неотложных шагов по модернизации советского общества, остается неизменной. Социализм не выдержит такой модернизации? — ну и черт с ним! Значит, этот строй никуда не годится.

 

Интересно представить себе, что было бы, если советские руководители приняли программу Сахарова еще в 1968 году? Я думаю, что она и тогда привела бы к демонтажу советского режима, ибо этот режим принципиально несовместим со свободой и открытостью. Но весьма вероятно, что этот процесс шел бы намного менее болезненно, чем теперь.

 

Возвращаясь к источникам общественной позиции А.Д., можно сказать, что его правозащитная активность была неотделима от его политических взглядов. Сахаров не был «чистым правозащитником», и это резко выделяло его среди других борцов за права человека в СССР. Он ни в какой мере не был и политиком в традиционном понимании этого слова, ибо понимал, что традиционная политика стала опасным анахронизмом. Но нельзя сказать, что он занимал какую-то промежуточную позицию между этими двумя полюсами. Скорее речь может идти о синтезе двух, казалось бы, принципиально разных подходов к общественным проблемам. Борьба за права человека в рамках этого нового мировоззрения приобретает особую глубину и значимость, потому что становится одновременно и борьбой за будущее человечества. Политическая активность также переходит в новое качество, ибо коренным образом меняются критерии ее оценки: политические абстракции, вроде «национальных интересов», уступают место обеспечению прав и интересов каждого члена человеческого сообщества.

 

Можно было бы сказать, что Сахаров как политик принадлежит не XX, а XXI веку — если бы мы были уверены, что будущее планеты предопределено и торжество Разума обеспечено автоматически. Сам А.Д. так не считал: он всегда утверждал, что будущее открыто, многовариантно и зависит от усилий каждого из нас.

 

Может быть, то, что я сейчас скажу, безграмотно с точки зрения строгой науки, но мне кажется, что эти особенности сахаровского подхода к общественным проблемам тесно связаны с его научным мышлением. Одно из выдающихся достижений Сахарова-ученого состоит в применении закономерностей физики микромира — квантовой механики в области космологии — науки о происхождении и эволюции галактик. Результат этого подхода — ныне общепризнанную гипотезу, объясняющую так называемую «барионную асимметрию Вселенной» — он опубликовал в 1967 году. А в 1968 году вышли «Размышления…», совместившие концепцию индивидуальной свободы, относящуюся к кванту общества — личности, с глобальными проблемами развития общественной вселенной — человечества. Не отсюда ли и мысль о многовариантности развития, характерная для вероятностной теории, каковой является и физика микромира? Скажу больше, и пусть физики ругают меня, как хотят: бесконечные и по видимости бесплодные усилия А.Д. по защите конкретных людей, эти из раза в раз, от обращения к обращению повторяющиеся призывы к освобождению узников совести — Буковского, Осипова, Щаранского, Ковалева, Айрикяна, Марченко и многих десятков других, призывы, которыми неизменно заканчиваются все статьи и выступления Сахарова, каким бы общим вопросам они не были посвящены — только ли из естественного нравственного чувства они проистекают? Не предвидел ли он, что эти «малые возмущения» способны при определенных условиях положить начало цепной реакции самоосвобождения общества? Если да, то опыт 1987—1989 гг. показал его правоту.

 

* * *

 

Произнесены слова «цепная реакция». И это неизбежно заставляет нас задуматься над главным, может быть, парадоксом сахаровской биографии. В самом деле, для большинства людей Сахаров-физик — вовсе не автор теории барионной асимметрии Вселенной, индуцированного тяготения или даже управляемого термоядерного синтеза. Он — «отец советской водородной бомбы», самого страшного оружия в истории человечества. Как примирить это обстоятельство с последующей общественной деятельностью А.Д.?

 

Года четыре назад писатель Виктор Астафьев даже обвинил Сахарова в лицемерии: «Создав оружие, которое сожжет планету, так и не покаялся. Такая маленькая хитрость — умереть героем, совершив преступление»[1].

 

Покойный Алесь Адамович, относившийся к Сахарову с огромным пиететом, считал, наоборот, что его общественная деятельность и была его покаянием. И с недоумением говорил мне, что сам Андрей Дмитриевич в разговоре с ним категорически отрицал эту гипотезу. По-моему, Адамович так до конца и не поверил этому, счел, что А.Д. просто не понравилось, что ему лезут в душу.

 

Думаю, что Астафьев был в большей степени прав, чем Адамович.

 

Разумеется, создатель оружия массового уничтожения, если он не бревно бесчувственное, не может не испытывать определенных эмоций. Мы все знаем это, что называется, из первых рук — от конструкторов американской атомной бомбы Роберта Оппенгеймера, Лео Сцилларда, не говоря уже о теоретиках — Эйнштейне и Боре. И Сахаров — не исключение. В его «Воспоминаниях», написанных в присущей ему сдержанной манере, мы найдем всего несколько фраз на эту тему. Но мы не найдем там никакого покаяния. Наоборот, в нескольких местах Сахаров прямо пишет, что до сих пор считает свою работу по созданию водородной бомбы правильной и полезной. И объясняет, почему.

 

Вот что интересно — в его объяснениях нет ни слова о патриотизме, которым на его месте мотивировали бы свое участие в проекте девять человек из десяти. Сахаров говорит совсем о другом: о значении этой работы для всего человечества. Парадокс? Вовсе нет. Просто А.Д. до конца своих дней считал, что ситуация, при которой сверхоружие сосредоточено в одних руках, чревата огромной опасностью. И в этом утверждении, независимо от того, правильно оно или неправильно, нет ни грана антиамериканизма или ксенофобии, а только научный анализ, свободный от каких-либо идеологических или национальных предрассудков (если в 1947 г. Сахаров еще питал определенные иллюзии в отношении советской системы, то к середине 1960-х гг. он от этих иллюзий уже избавился — и тем не менее продолжал работать в Арзамасе-16 до тех пор, пока — после появления «Размышлений…» — его не отстранили от оборонной тематики). Не думаю, что он опасался неспровоцированной ядерной агрессии со стороны США; но он полагал, что при отсутствии ядерного равновесия многократно возрастает опасность возникновения «обычной» войны, которая неизбежно перерастет в Третью мировую. То есть, он рассматривал свою работу над водородной бомбой как средство предотвращения глобальной катастрофы.[2]

 

Прав ли был Сахаров в своих расчетах? Можно ли было вручать подобное оружие агрессивному и паранойальному режиму? Вспоминается еще один великий физик XX века — Вернер Гейзенберг, который если верить легенде, в годы войны, возглавляя крупнейший физический институт Германии, всячески саботировал работы по созданию атомной бомбы для Гитлера. А Сталин, что — лучше?

 

На это можно выставить ряд возражений. Во-первых, Сахаров примерно до 1955 г. верил в разумность советского руководства, а Гейзенберг в разумность Гитлера не верил.

 

Во-вторых, для Гейзенберга речь шла не о восстановлении равновесия, а о создании сверхоружия, которым гитлеровская Германия обладала бы монопольно (о «Манхеттенском проекте» американцев немецкие физики ничего не знали или знали очень мало). В одной из книг, посвященной истории создания атомного оружия, приводится реплика интернированного американцами немецкого ученого, когда он узнал о Хиросиме: «Если бы мы знали о том, что в Америке уже ведутся подобные работы, нам не нужно было бы заниматься саботажем!». Сахаров и его коллеги — знали.

 

И, в третьих, Гейзенберг работал в условиях, когда катастрофа — Вторая мировая война — уже разразилась. Сахаров же работал ради предотвращения новой, окончательной катастрофы — Третьей мировой войны.

 

Впрочем, сегодня споры по этому поводу неизбежно оборачиваются абстрактным морализаторством. Ведь правота Сахарова подтвердилась на деле: «равновесие страха» действительно позволило миру миновать критическую точку и избежать гибели. А к концу 1950-х, когда непосредственная опасность ослабла, можно было заняться теми проблемами, которые вытекали из новой ситуации, т.е., опасностями, порождаемыми самим этим равновесием. И А.Д. стал одним из наиболее настойчивых сторонников осторожного и поэтапного ядерного разоружения: сначала в качестве ведущего эксперта, к мнению которого не могли не прислушиваться советские руководители, а с 1968 г. — и в роли «публичного политика».

 

В запутанном клубке проблем Сахаров выделил самую острую и болезненную: радиационную опасность испытаний ядерного оружия (в конце 1950-х эта проблема была сравнительно новой, и советские физики мало о ней знали). Он оценил количество «косвенных жертв» каждого испытания и ужаснулся. Выступление А.Д. в 1961 г. против прекращения ранее объявленного моратория на испытания и стало его первой «общественной» акцией. Я поставил кавычки потому, что протест Сахарова был вполне келейным и выразился в настойчивых, но приватных требованиях к правительству. Это вызвало энергичное неудовольствие Хрущева, возмутившегося беспардонным вмешательством ученого в политические проблемы. Но неудовольствие Хрущева не остановило А.Д., как не останавливали его позднее гораздо более энергичные меры, предпринятые против него Брежневым и Андроповым. А тогда он все-таки добился своего: именно его предложения легли в основу Московского договора 1963 г.

 

В дальнейшем Сахаров не раз высказывался по проблемам ядерного разоружения, и каждый раз его мнение было взвешенным, разумным и исходило не из абстрактных идеологических или моральных догм, а из существующих реалий. Оно было конструктивным — вот в чем главное отличие политических инициатив Сахарова от большинства других пацифистских выступлений.

 

* * *

 

Я так подробно остановился на этом вопросе, потому что сахаровский подход к проблеме ядерной опасности прекрасно иллюстрирует особенности его мышления: конструктивность, масштабность, полная интеллектуальная свобода.

 

Разумеется, эти свойства обрекали А.Д. на одиночество и непонимание. Он был не понят в академической среде, когда «внезапно» стал заниматься общественными проблемами. И ведь даже стандартное объяснение о творческой исчерпанности для его коллег-физиков не подходило! Оно не могло быть применено к человеку, в разгар своей диссидентской активности резко продвинувшему вперед теорию гравитации, а в период горьковской ссылки выдвинувшему идеи «обращения стрелы времени» и «многолистной Вселенной».

 

Он не был вполне понят и правозащитниками-диссидентами, что ярко проявилось после его возвращения из Горького — об этом я уже упоминал выше.

 

Он совсем не был понят Съездом народных депутатов в 1989 г. Это понятно, хотя бы в силу колоссального интеллектуального и нравственного превосходства Сахарова над большинством депутатского корпуса. Но и его единомышленники-демократы из Межрегиональной депутатской группы — Ельцин, Попов, Собчак, Станкевич и другие — не всегда понимали его. Они учились быть политиками, т.е., лгать, умалчивать, оправдывать средства благой целью, словом — всему тому, что испокон веку определяло профессиональный уровень политика. Впрочем, некоторым из них, вероятно, и не надо было ничему этому учиться. Для таких смерть Сахарова была облегчением.

 

Я слишком резок? Хорошо, скажу мягче: большинство наших сегодняшних демократических политиков замечательно умеют просчитывать шансы и анализировать ситуацию. Некоторые из них научились приспосабливаться к ней. Но почти никто, увы, не стремится к тому, чтобы изменить ее к лучшему.

 

Именно поэтому после смерти Сахарова из него попытались сделать икону. Желание понятное: превращение человека (чуть не написал — живого человека) в икону — традиционный способ умертвить его и духовно. Но с сахаровским наследием это не очень получилось. И тогда о нем благополучно забыли.

 

* * *

 

Одни говорят, что Андрей Дмитриевич Сахаров был провозвестником «нового мышления». Другие называют его «основателем новой нравственности».

 

Да ничего подобного!

 

А.Д. был носителем абсолютно нормального и старого как мир мышления — то есть, мышления, основанного на разуме. Его интеллектуальная деятельность, касалась ли она науки, политики или борьбы за права человека, в полной мере соответствовала тем качествам, которые и определяют настоящего ученого. Эти качества, на мой взгляд, можно свести к трем «бес»: бесстрашие, бескорыстие, беспристрастность (я имею в виду в данном случае свойства интеллекта).

 

Новая нравственность? Да нет же — самая обыкновенная человеческая нравственность, только очень последовательная. В последний раз она была с предельной четкостью сформулирована около двух тысяч лет назад, и я не думаю, что А.Д. сумел добавить к этим формулировкам что-то новое. Но опять-таки: недаром в древних преданиях человечества плоды, позволяющие отличить добро от зла, растут на древе познания. Обыкновенная человеческая нравственность, в отличие от святости святых и правоты пророков, основана на разуме — и ни на чем ином. А последовательность Сахарова в осуществлении нравственных принципов — это просто иное название интеллектуальной ответственности. Ответственности ученого.

 

Иное дело — сила этого интеллекта, за которым не всякий поспеет. Отсюда и впечатление новизны сахаровского мышления, и ощущение уникальности его нравственного потенциала.

 

К тому же наше трагическое столетие (как, впрочем, и предыдущие) одержимо бесами антиинтеллектуализма и иррационализма. А быть и оставаться трезвым в мире пьяных, бодрствующим в мире спящих — необыкновенно трудно.

 

Андрей Дмитриевич Сахаров был паладином Разума. Отсюда, кстати, и его демократические убеждения в общественной жизни. Ведь демократия — это единственная в истории попытка устроить общество на разумных основаниях.

 

Вокруг имени Сахарова можно выстроить разные контексты. Кто-то включает его в один ряд с Махатмой Ганди, Львом Толстым и другими проповедниками ненасильственных изменений. Кто-то склонен сравнивать его с Александром Солженицыным и Лехом Валенсой — выдающимися борцами с тиранией.

 

Все эти сближения имеют свои резоны. Лично я предпочел бы сопоставить физика Сахарова с геохимиком Вернадским, предложившим понятие «ноосферы» — разума, становящегося элементом геологической структуры нашей планеты, биологом Тейяром де Шарденом — автором «антиэнтропийной» теории эволюции и другими создателями новой целостной философии знания, в которой развитие человечества превращается в фактор космического значения.

 

Мне кажется, что Андрею Дмитриевичу было бы интересно именно такое сопоставление.

 

 

 

---