Секция № 6
Стратегии новых гражданских движений
1 часть
Уте Вайнманн: Открывается дискуссия, и я уже вижу в зале много людей, которые непосредственно участвуют в деятельности гражданских движений. Соответственно, они могут активно участвовать. Всех прошу иметь в виду вопросы, которые были разосланы участникам, по крайней мере, основным выступающим. Те, кто сидит в зале, могут их не знать, но для нас главное сегодня вот это, и я прошу учитывать эти вопросы в своих выступлениях. Это следующие вопросы:
- основные социальные силы, которые ваше движение видит в качестве союзников и противников;
- какие нужны союзники. Не как каждое конкретное движение борется со своими проблемами, а как можно взаимодействовать с другими движениями;
- какой может или должна быть политическая сила, ее программа, чтобы вы могли поддержать ее, присоединиться к ней или стать этой силой.
Передаю слово первому выступающему. Это Наталья Звягина, Межрегиональная правозащитная группа — Воронеж / Черноземье.
Наталья Звягина: Я хотела бы поговорить о гражданском контроле и поделиться своими наблюдениями и сомнениями по этому поводу. За более чем 10 лет, что я активно работаю в правозащитном движении, это одна из моих любимых практик, так сложилось. Я являюсь членом общественной наблюдательной комиссии за местами принудительного содержания. Я была одним из создателей команды правовой безопасности для активистов Legal Team, которая наблюдала за соблюдением прав активистов во время акций, после задержания и так далее. Понятно, что гражданский контроль — это явление не новое. Мы все понимаем, что правозащитное движение с этого началось. Диссиденты ходили на суды, становились живыми очевидцами беззакония и рассказывали о том, что там происходит остальному обществу. Новое сегодня — это в превращении этого явления в массовое.
Есть целый ряд предпосылок, которые этой массовости поспособствовали. Прежде всего, это расширение материальной базы: появление возможности у каждого фиксировать все на фотоаппараты, сотовые телефоны и тут же выкладывать это в интернет; создание специальных интернет-ресурсов для этого, как «Ушахиди» или другие интерактивные карты, на которых любой человек может проблему отметить, а потом все точки, оставленные им и другими людьми, с этой карты собрать и проанализировать, направить власти с требованием разрешить ситуацию.
Важно и то, что гражданский контроль постепенно входит в законодательное поле современной России. Создаются законы, развивающие инструменты гражданского контроля. Это законы «О порядке рассмотрения обращений граждан РФ», когда на запрос чиновники обязаны ответить в обозримые сроки любому гражданину, «О доступе к информации», когда органы власти должны выкладывать в интернет информацию о своей работе в соответствии с определенным меню. Это создание института антикоррупционной экспертизы законодательства, и создание общественных наблюдательных комиссий (ОНК), легализующее визиты в места принудительного содержания сразу нескольких органов. Законодательное закрепление — это момент, к которому я буду еще возвращаться, поскольку это и возможность, и опасность.
Еще немного о причинах неоспоримой популярности гражданского контроля. Информация — это безусловная ценность в современном обществе. Это форма участия простого человека в разработке и принятии решений, форма реализации своей гражданственности. При этом эта форма не требует какой-то особой специализации от человека. Можно быть кем угодно, просто идти мимо, сфотографировать и разместить в сети. И для этого не нужно иметь в голове базу научной информации, а на руках — специальные дипломы.
Очень важно, что эта околоисследовательская сфера перестала быть закрытой. Если еще 10 лет назад анализом ситуации и гражданским контролем занимались относительно закрытые сообщества, узкие группы профессионалов — например, гражданских активистов учила Пермская гражданская палата, — то сегодня гражданский контроль выходит на улицы, становится доступен каждому.
Важно, что гражданский контроль и сфера права на доступ к информации не маргинализированы на данный момент, в отличие от других возможностей участия, как это уже произошло со свободой собраний, правом выбирать. Например, свобода собраний у нас как бы есть, но как только ты оказываешься на митинге, сразу же ощущаешь себя в нелюбимом государством поле: вокруг тебя — ОМОН, оцепление, репрессии и прочий негатив. Доступ к информации в этом смысле не подвергся пока влиянию власти, контролю и формализации. Там еще свобода, туда еще не полезли со своими щупальцами государственные органы.
Еще одна причина популярности — общество как бы отзеркаливает деятельность государства, граждане копируют модели поведения государства. Если наиболее очевидная функция государства — это контроль, то и граждане начинают заниматься этим же. Иногда им просто непонятно, что еще можно делать.
Плюс у гражданского контроля появились свои герои — как более очевидные, как например, Алексей Навальный со своими антикоррупционными инициативами и проектами — так и менее очевидные и неперсонифицированые герои, например, «Синие ведерки» со своими базами «членовозов», о которых они еще сегодня расскажут. Это все серьезные изменения — и количественные, и качественные.
Если говорить о характере гражданского контроля, то он также сильно изменился. Если раньше это был контроль вместе с властью, то теперь это контроль вместо. Раньше были дружины охраны природы, и тогда молодежь вместе с лесниками следила за елочками. Это был контроль вместе: лесники и молодежь делали общее дело. Теперь общество очень часто начинает контролировать какую-то сферу, понимая, что власти здесь не просто не справляются, что они либо вообще бездействуют, либо покрывают нарушения. Например, если произошло ДТП с участием важных должностных лиц, мы понимаем, что ГАИ и прокуратура могут не сработать, если мы, граждане, сами не среагируем и не скопируем записи видеокамер с места события быстрее правоохранительных органов и не предадим их гласности, у нас есть шанс уже никогда их не увидеть или получить информацию, что записей и свидетелей никогда не было. И понимая это, мы, простые люди, становимся на место правоохранительных органов, мы, граждане, берем на себя их функцию. И это очень важное обстоятельство.
Если говорить о темах, в которых работают механизмы гражданского контроля, то здесь царит разнообразие. Контролю подвергаются правоохранительные и силовые структуры, коррупция и все то, что связано с деятельностью органов власти. Экология и городская экология также являются полем для общественного наблюдения с давних времен. Социальная сфера, например, проверки школ и больниц на возможность находиться в них детям-инвалидам. Культура также попадает в сферу гражданского контроля, например, движение «Архнадзор», используя гражданский контроль, оберегает памятники истории и архитектуры. В сферу контроля попадают самые незначительные бытовые вопросы: когда, например, жильцы всем домом замеряют температуру в своих квартирах, чтобы доказать, что отопление, положенное им по нормативам и оплаченное по высоким тарифам, до их квартир не доходит.
Эти значимость, массовость и популярность гражданского контроля власти заметили. И доказательством этого является то, что они начали его симулировать. На базе Общественной палаты РФ создана организация, которая так и называется — «Гражданский контроль», задача которой имитировать гражданское наблюдение за выборами, а затем говорить, что все было исключительно честно и правильно. Сейчас еще и за коррупцией эта организация начала наблюдать.
Угроза, перед лицом которой оказался гражданский контроль, — это регламентация, точнее, чрезмерная регламентация этой сферы, то, о чем я упомянула в начале выступления. Можно провести наглядную параллель: на сегодняшний день гражданский контроль находится в том же состоянии, в каком гражданское общество и общественные организации пребывали в 1995—1996 годах. На гражданский контроль сейчас, как и на общественные объединения тогда, есть спрос. Есть общественные инициативы, готовые этим заниматься, и есть только-только появившиеся законодательные механизмы, которые — пока еще возможность, а не преграда. И очень важно избежать того, что произошло с законодательством об НКО, когда жизнедеятельность общественных объединений власти стали втискивать во все более жесткие законодательные рамки. Создание, регистрация и поддержание общественного объединения стали обходиться дороже содержательной деятельности. Создавать легальные общественные объединения и участвовать в них стало затруднительно. Над организациями повис дамоклов меч принудительной ликвидации за любой незначительный бюрократический проступок, вроде задержки сроков отчетности, которая все время меняется и усложняется. Участие через деятельность формализованных общественных организаций всем этим ограничили, канализировали. Участие стало доступно только для безопасных и в любой момент подконтрольных структур.
Мое участие в ОНК вынуждает меня сомневаться в этом институте и опасаться, что подобная судьба может постигнуть и гражданский контроль. Уже сейчас, несмотря на то что сам по себе факт принятия закона об общественном контроле — это прорыв, есть опасность, что это может стать шагом не к развитию, а к ограничению путей общественного контроля. Стать членом ОНК не так-то просто: надо найти подходящую по параметрам организацию, зарегистрированную в форме ОО более восьми лет, что само по себе нелегко. Надо собрать пакет документов, отследить сроки выдвижения, которые открываются как окна в параллельный мир, раз в несколько лет на полтора месяца. Затем надо пройти дополнительную не основанную на законе процедуру допуска в президентской Общественной палате. Я вижу, что в зале есть люди, которым такого допуска не поставили по совершенно надуманным основаниям. Но даже если ты пройдешь все эти каналы доступа, ты становишься одним из всего двадцати человек в регионе. Двадцать — это установленный законом максимум, в реальности это десять-пятнадцать человек, а имеющих время ходить по учреждениям — всего четыре-пять. Это катастрофически мало, это изначально в десятки раз меньше, чем число учреждений, которые предполагается посещать. Особенно нехватка людей заметна в экстренных ситуациях, когда гражданское внимание к проблемам закрытых учреждений вдвойне необходимо. А ведь существование ОНК не отменяет принципа гласности и подотчетности обществу в деятельности всех тех же самых органов. По сути, последнее означает, что любой человек при желании может ознакомиться с их деятельностью.
Таким образом, закон об общественном контроле не расширяет возможности контроля мест принудительного содержания, а сужает их. Существование этого закона может спровоцировать сотрудников полиции не пускать в отделение простых граждан, живущих по соседству и желающих спросить в РОВД памятку для общественности, обещанную на сайте «Госуслуги.ру», или посмотреть, как содержатся задержанные. Всегда можно сказать, что нас и так контролирует общественность в лице членов ОНК или в лице членов Общественного совета при ГУВД или МВД. И вот этого важно не допустить сегодня.
Обществу необходимо, чтобы мы вот эту наметившуюся канализацию не то чтобы прошли, чтобы мы ее избежали. Гражданский контроль — это важнейшая технология, которая иногда скрепляет движение, или объединяет разные движения. И значит, необходимо активно пользоваться механизмами гражданского контроля, не вставая, как в тупик, в установленные законодательством рамки. Каждый человек может наблюдать и контролировать власть и различные стороны жизни общества. Власть и те, кто к ней стремятся, должны привыкать, что за ними наблюдают. Главное оружие в борьбе за выживание гражданского контроля при этом — массовость, изобретательность и технологичность.
Уте Вайнманн: Прекрасно, как раз уложились в десять минут. Наталья уйдет ненадолго, хотя я вижу, что есть вопросы, но она вернется на вторую часть. Передаю слово Владу Тупикину.
Влад Тупикин: Сейчас мы разберемся со звоном бокалов, заодно попробуем понять, пришло ли время звенеть бокалами. Я попросил представить меня как участника общественного движения, хотя, наверное, мог бы представиться как анархист, или журналист, или как участник экологических инициатив. Я попросил себя представить именно так, поскольку не могу сказать, что я анархист, или только журналист. Я участвую в чем-то общественном примерно с 85-го года, но никогда не был такого, чтобы я, например, только с черным флагом ходил, а при этом не участвовал в защите зеленых насаждений, не препятствовал разрушению старой застройки в Москве, не участвовал в попытках правозащитных действий против репрессий в отношении активистов.
И думаю, что у каждого здесь присутствующего есть какая-то доминирующая как у активиста самоидентификация, но делами приходится заниматься разными. Это дает нам возможность для диалога друг с другом.
Еще я хотел бы выступить против названия «гражданский активис»т и, возможно, против названия этой секции «Новые гражданские движения». Это слово «гражданское» как-то не очень давно появилось, и оно очень подозрительно для меня.
Раньше это называли «общественные движения», «социальные движения», «протестные» и так далее. А сейчас только «гражданское-гражданское-гражданское»… Во-первых, здесь есть неупоминаемая, но подразумеваемая лояльность государству, гражданами которого мы все является. Мне кажется, что далеко не все участники движения лояльны. Я, во всяком случае, не лоялен и не хочу, чтобы такое подозрение включалось по отношению ко мне. Во-вторых, в термине гражданского есть нивелирование предыдущего значения, может быть, советского, нивелирование общности. И в-третьих, здесь есть иногда панический, иногда осознанный, иногда такой с прищуром двурушнический уход от политики. Вроде как мы не занимаемся политикой, мы занимаемся гражданскими делами, социальными инициативами. И это в то время, когда даже личное добро является политическим и когда власть имеет тенденцию превратиться в биовласть, которая управляет всеми, даже физиологическими проявлениями.
Сейчас я покажу вам свою маечку. Тут нарисован череп с костями и написано «Свобода рождается там, где умирает правительство». Его сделали гродненские панки. Вероятно, это неточный перевод с польского или английского, не знаю, где они брали лекала. Правильнее было бы написать «Свобода умирает там, где умирает управление». К сожалению, в инициативах управления слишком много. К сожалению, свободы там нет, и многие инициативы закрепощают своих участников так же, как коммерческие или государственные структуры.
Я не буду говорить о победах анархистского движения, сколько мы акций провели, сколько человек сидит в тюрьме и еще всякое. Да, я надел майку в знак солидарности с белорусскими анархистами, которых будут судить на днях и, возможно, им дадут до двенадцати лет. Призываю вас всех помнить о Беларуси и, возможно, иногда проявлять это более активно. В каком-то смысле это прагматически верно. Возможно, это наша судьба. В Беларуси мы можем прозреть один из вариантов развития нашей страны.
Так вот. Мне не так было бы интересно говорить об одном анархистском движении, а я буду говорить о движении в целом. Я пытался это осмыслить как участник проекта Движ.орг. Здесь присутствует как минимум еще один участник этого, Артем Марченков. Александр Бикбов тоже в этом участвовал. Это была попытка найти общие точки соприкосновения различных общественных движений, экологических, культурных, образовательных и других инициатив. Попытка наладить диалог между активистами и интеллектуалами с общественной чувствительностью. Название простое: Движ.орг, там давно не обновлялось, но, возможно, там есть немало здравых материалов. И, возможно, они еще будут там появляться.
С такого полуисследовательского взгляда я начну.
Наверное, имело бы смысл говорить об общественных движениях в свете отношений с людьми, которых они пытаются мобилизовать на отношения друг с другом, с другими общественными инициативами, а также движений по отношению к их собственным участникам и участницам или с властью. Но последние два я практически не затрону в силу временного цейтнота и поскольку, как сказала вначале Уте, мы говорим о взаимодействии.
Попробуем поговорить о том, как движения обращаются с теми людьми, которых они пытаются привлечь на свою сторону, и об отношении движений друг с другом. Большинство движений носит локальный характер. Это квартальные, иногда районные инициативы. Чуть менее локальные, скорее похожие на бригады «скорой помощи» — это организации вроде «Архнадзора», которые прыгают с одного места разрушения старых зданий на другое. В этой локальности есть как положительные, так и отрицательные черты, и эта локальность несет как добрую, так и злую службу. Какие плюсы? Организаторы местных инициатив хорошо знают местную проблематику: они знают, где градус повышен, где пройдена точка кипения, они хорошо понимают, какими ресурсами они обладают на месте. То, о чем говорила Наташа. Для того, чтобы пролезть в какую-нибудь тюрьму и пронаблюдать, нужно иметь какую-то регистрацию. Для того, чтобы остановить незаконную стройку, никакой регистрации иметь не надо, надо иметь много старушек, которые грудью станут. Когда молодежь на учебе и люди среднего возраста работают, они бдят. Они рано встают и могут нести важную общественную функцию.
Вот пример: сквер подводников в 2008 году. Тогда старый довоенный питерский сквер, который не срубили даже во время войны, когда была острая нехватка дров, стали вырубать, чтобы построить дом для кагебешшников, для эфэсбешников, — там старушки приняли активнейшее участие.
Минусы этих локальных инициатив, как правило, в том, что люди из локальных инициатив почти никогда не готовы участвовать в объединенных акциях даже по сходной тематике. Если в одном московском районе митингует 200 человек против незаконной застройки, в другом — 200, и в третьем, и четвертом — по 200, то на общий митинг, если они объединятся, придут не 800, а те же 200 человек. Такой закон, об этом хорошо знают те, кто пробовал заниматься этой работой. Вот такая неготовность объединяться. Эти люди не готовы заниматься общей темой или более широкого общественного звучания, например, по защите права на свободу собраний или в защиту мнений. Этим людям нужна свобода собраний — их пытаются репрессировать за митинги, но они не могут выступить в ее защиту. Некоторая боязнь политического и и некоторая иллюзия относительно внимания к себе и злонамерености больших властей.
Еще. Группы из разных секторов не видят друг друга: профсоюзники не видят градозащитников, градозащитникики не видят экологов, экологи не видят автомобилистов и так далее… Вроде бы это разные сферы жизни, и нет необходимости отягощать свой мозг. Но на самом деле это не так. Вчера здесь была секция по Кавказу. Здесь рассказывали как туда, в Чечню, приезжает большая сводная группа правозащитников. У них там нет родственников, на которых можно давить и которых можно похитить. Они приезжают ненадолго, уезжают и их заменяют другие люди. И репрессивная система не успевает найти ключи к ним.
Примерно то же самое иногда удается проводить в рамках городских инициатив. Вот так в ситуации со сквером подводников. На помощь старушкам пришли анархисты, люди из разных районов, которые имели свою ненависть к ФСБ, может быть, какие-то еще причины. Но когда там поставили забор, эти молодые люди сломали этот забор. Этих людей не поймаешь по подъездам, участковый не знает их в лицо. Этот минимальный пример показывает, что взаимодействие возможно.
Есть такое движение «Хранители Радуги». Оно возникло в конце 80-х, особенного расцвета «Хранители» достигли в 90-е. Надеюсь, что товарищ еще придет на вторую часть. Они съезжаются в какой-нибудь маленький город и там устраивают маленький ад властям: постоянные акции на площадях, постоянное давление. Их все время забирают в милицию, вывозят на вокзал, надеясь, что они уедут, а они не уезжают. И их тоже невозможно схватить, уцепить. Они съехались со всей страны и из других стран. Они и сейчас существуют, к сожалению, не в таком прекрасном виде. Надеюсь, что девушка придет и расскажет об этом интересном опыте.
Уте Вайнманн: У нас по программе, как задумано координаторами секции Анастасией Леоновой и Александром Бикбовым, должна была быть презентация про профсоюзы, но они не пришли. Надеюсь, что Карин Клеман исправит этот недостаток. Слово — Николаю Клименюку, инициатива «Давайте перестанем издавать сталинистские книги».
Николай Клименюк:
Я представляю очень локальную и частную инициативу, которая называется «Давайте перестанем издавать сталинистские книги». Ее цель — заставить издательства прекратить выпуск сталинистской литературы, прежде всего — одно из крупнейших издательств, «Эксмо». Вместе с аффилированным издательством «Яуза» «Эксмо» уже много лет выпускает серию книг, прославляющую Сталина и сталинский палачей, не имеющую отношения к исторической науке или чему-то такому — «Сталинский Ренессанс», «Берия. Лучший менеджер XX века». Последняя книга выдержала восемь переизданий. Эти книги стоят везде, их легко найти на развалах, аэропортах. И во многом это связано с тем, что издает эти книги не маргинальное издательство, а издательский гигант.
Дизайнер Стас Жицкий через сайт Сноб.ру, где я работаю, обратился к Людмиле Улицкой с вопросом, знает ли она, что издательство, где она работает, издает сталинскую литературу. Она ответила: «Я не считаю возможным воспитывать своих издателей. Пожалуйста, отстаньте от меня. Вы лишаете меня возможности издаваться где бы то ни было».
Мы — это я, Михаил Калужский и Стас Жицкий — посмотрели на это, удивились и решили, что Людмила Улицкая не может сказать «Прекратите!» И мы решили сами зарегистрировать группу в фейсбуке с призывом прекратить издавать подобную литературу. Решили обратиться к издательству «Эксмо» напрямую с просьбой прекратить так себя вести. Мы дополнительно пояснили, что не выступаем за полный запрет литературы или против уголовного преследования авторов, мы считаем, что любая литература может издаваться, но просто это не дело подобных огромных институций.
Издательство быстро отреагировало. Директор и основной акционер издательства Олег Новиков ответил, что следует читательскому спросу и не занимается никакой цензурой. Издательство — страж свободы слова, а те, кто пытается заткнуть ему рот, — это сатрапы и настоящие сталинисты и враги свободы слова.
Пока нашему общественному движению один месяц и тринадцать дней. Это был не проект, а спонтанное желание людей, заполнить дефицит высказываний в определенном пространстве. У нас и опыта-то никакого нет, но есть ресурс, связанный с тем, что мы по профессии журналисты, умеем складывать слова и имеем некие социальные связи. Это отрытая инициатива, и мы рады, когда к ней присоединяются любые люди.
Наша стратегия абсолютно информационна. Мы добиваемся того, чтобы писатели не считали возможным сотрудничать с издательствами, которые так себя ведут, чтобы книжные магазины не продавали такую литературу. И мы хотим, чтобы это было возможным на уровне гражданской самоорганизации и без административного давления. Мы считаем, что там, где оно вмешивается, начинается нечто, противоположное тому, что мы задумали.
Уте Вайнманн: У нас намечается сильный автомобильный блок. Жаль, что Василий Старостин не смог приехать. Передаю слово Карин Клеман, которая подведет итог тому, что мы услышали.
Карин Клеман: Я отреагирую на выступления и буду отвечать на заданные вопросы. Я не буду затрагивать последнее выступление, поскольку, на мой взгляд, это не общественное движение, а инициатива, которая интересна, но недотягивает до движения.
Относительно гражданского контроля, про который рассказывала Наталья Звягина. Мне тоже кажется, что это скорее стихийная деятельность рядовых граждан общества, инициатива индивидов. Для этого неважно, есть ли коллектив. Это очень интересная и любопытная тенденция, потому что она достаточно новая, но люди сами по себе могут индивидуально решать проблемы таким способом: контролировать, свидетельствовать против беспредела, чтобы выступить в защиту кого-то. Но это еще не движение, поскольку нет еще никаких организаций. Можно считать, что это формирует благоприятный контекст для создания движения, но само по себе это не движение.
По поводу того, что сказал Влад Тупикин. Почему Владу не нравится название «гражданские движения»? Тут можно спорить, но важно сказать, что сейчас эти инициативы называются по-разному: «гражданские инициативы», «социальные», «общественные». И чем больше о них говорят, тем лучше. И мало кто из журналистов удивляется. Уже сейчас легитимно сказать: «Я общественный активист». Этого еще год назад не было, например, Чирикову раньше спрашивали, из какой она партии. Но есть гражданин, член полиса, он участвует в управлении обществом, в котором он живет. И общественный активист этим и занимается: он пытается вернуть себе власть, которой его лишили. Гражданские движения — это дело для всех. И если назвать их «гражданскими», я ничего в этом неполитического или антиполитического не вижу.
Второй момент — про противопоставление свободы и управления. Мне как социологу очень интересны стихийные акции. Но мои исследования доказывают, что без организации и без четких правил внутри движения нет развития. Дисциплина может не нравиться, но без обговоренной системы управления очень легко задушить или ликвидировать инициативу.
И последняя критика — замечание о противопоставлении локального и общегородского. Я согласна, что это очевидная проблема. Все активисты начинают с локального и очень узкого. Это одна из специфик нынешнего российского общества. Пока люди вступают в активные действия на основе очень близкой им проблемы, которая их непосредственно трогает. И это нужно приветствовать: хорошо, что люди начинают совместно действовать. Но далеко не все люди, которые начинают активно действовать из-за того, что у них течет крыша или у них нет возможности для выгула собак, будут участвовать в более общей борьбе и более обширной кампании. Но именно эти люди и будут в этом участвовать рано или поздно, если мы не берем очень узкий круг профессиональных гражданских и политических активистов. Может быть, именно эти простые люди выйдут на другие группы и откроют для себя новые горизонты, сталкиваясь с беспределом, с тем, что власть ничего не делает. Они, может быть, будут расти до акций более широкого значения.
Насчет вопросов к дискуссии. Почти во всех выступлениях главной проблемой была названа солидарность. Это не новость. Выступает все больше людей, но они плохо друг с другом взаимодействуют. Не стану с этим спорить. Но есть тенденции, которые показывают, что можно будет преодолеть эту нехватку солидарности. Например, то, что сказала Евгения Чирикова на другой конференции: экологам — защитникам Химкинского леса удалось наладить сотрудничество с автомобилистами. Это же немыслимо, но в Подмосковье это удалось. Прогресса на уровне страны очень мало, но на уровне города создаются связи между людьми и организациями, которые имеют активную общественную позицию. И есть стремление к взаимодействию. Не очень понятно как и не очень активно, но все же проводятся общегородские акции. Значит, некоторые участвуют, значит надо продолжать знакомить людей друг с другом и думать об общих целях, которые говорят что-то людям и ради которых они могут действовать совместно. Будущее, наверное, за городскими движениями.
Профсоюзы, к сожалению, обособлены и плохо взаимодействуют с социальными движениями. Есть исключение — это моногорода. Когда речь идет о спасении города, профсоюз играет главную роль, организационную и мобилизационную. Но в других ситуациях положение отличается. Для развития социальных движений важно, чтобы профсоюзы и общественные инициативы стремились к взаимопониманию.
По поводу политики. Я считаю, что далеко не все движения боятся политики. Есть грязное дело, коррупция и прочее. И иногда есть стратегия, чтобы о нас говорили хорошо, не надо говорить что мы — политика. Но многие через общественные действия приходят в политику. Есть необходимость и желание заниматься политикой. Важно показать, что мы граждане, власть у нас и с нами надо считаться.
Нет политических партий, которые бы целенаправленно и последовательно взаимодействовали с общественными движениями, скорее можно говорить об индивидах. На практике активисты взаимодействуют со всеми партиями, за исключением, как правило, «Единой России». Последнее время наблюдается желание участвовать и что-то говорить о выборах. Еще недавно выборы совсем не интересовали активистов, поскольку там все воры и жулики. Но сейчас есть примеры, когда активисты приняли участие в выборах, в попытках контролировать выборы. Активисты начинают считать, что без политики не обойтись, поскольку мы должны иметь реальную возможность влиять на власть.
Уте Вайнманн: В Омске есть такой редкий пример профсоюза СКТ, который совмещает гражданскую, политическую и профсоюзную деятельность. А сейчас начнется дискуссия. Записались Денис Волков, пресс-секретарь Левада-Центра, социолог, и Алексей Смирнов.
Денис Волков: Буду краток и буду в основном основываться на результатах исследования «Перспективы гражданского общества в России». Если что-то будет неясно, я не буду расшифровывать, просто лучше туда посмотреть.
Мне показалось интересным, если учесть, что успех был заявлен в качестве одного из вопросов, поговорить об успехах. Часто активисты стесняются говорить об успехах, они чаще говорят о технологиях, как это сделано.
Те массовые протесты, которые были в 2005 году по всей России, в 2009-м — во ладивостоке, в 2010-м — в Калининграде, не случайны. Это порождено той системой, которая порождает конфликтную ситуацию в результате слияния ветвей власти, слияния власти и бизнеса, подконтрольного суда. Мне кажется, что активистами были достигнуты определенные успехи , не стоит пока говорить о движениях, во время этих массовых протестов, когда активисты работали с группами простого населения. Можно ожидать следующих конфликтов, когда будут совмещаться интересы.
Но мне кажется, что на сегодняшний день в России практически отсутствуют силы, которые готовы работать с массовым общественным интересом. Идея представительства интересов отсутствует в обществе, в том числе и у партий. Мы видим, что даже оппозиционные партии не работают с интересом. Партии больше связаны в глазах населения с захватом позиций. И партии все время собирают все меньше и меньше голосов. Мне кажется, что к этому ближе всего подходят гражданские инициативы, такие как в Химках. Они проводили опрос, и выяснили, что их поддерживает в Химках 70 процентов, а в Москве — 65 процентов.
Но есть опасения говорить «мы политические», «мы вне политики». Это понятно, поскольку есть большие риски, но важно, что следующий шаг они пока не делают. Мне кажется, ближе всего к этому подходят радикалы, анархисты, но они используют эти интересы в каких-то своих целях. Это не идея представительства. И нужно говорить о солидарности этих интересов, что даст стимул работать дальше. За ними будет какая-то сила, на которую придется реагировать власти. Важно не столько и не только отрицание власти, но и какой-то консенсус, если говорить словами Сахарова, конвергенция этих систем. Как говорят демократы: вот мы придем к власти и это сделаем. Поэтому важен сам приход к власти. Вот что я хотел сказать.
Я когда планировал сюда прийти, прочитал три вопроса и хотел бы прокомментировать все.
Каковы способы действий гражданских движений? Их действия приняли форму не акций прямого действий, а стали действовать больше юридическими механизмами. Акции нельзя выкидывать, но они всегда оставляют возможность дискредитировать тех, кто этим занимается. Если дольщики перекрывают дороги, то автомобилисты не будут с ними солидарны. А если действовать, как Немцов или Навальный — то просто понять, как все происходит и поддержать. Акции переходят все больше в формат аргументированной дискуссии с властью, где наблюдатели — все общество.
Нужно ли сотрудничество НКО и политический партий? Это сотрудничество всегда было, но не нужно путать сотрудничество с партнерством. Ни в коем случае НКО не должна становиться частью партии, в таком случае она перестает быть НКО.
Стоит ли ожидать в последнее время более широких гражданских коалиций? На примере Химкинского леса это очень хорошо видно. Я там был и увидел сироп гражданского общества: там висят анархистские флаги, имперские флаги, экологи и все... Наблюдается солидарность гражданского общества и это не пиар, а серьезно. Может быть, Митрохин немного пиарился, но в основном ребята все искренне делают и просто помогают друг другу.
Сергей, политактивист: Я хочу продолжить первого докладчика, которая хорошо отметила, как регламентируются гражданские активисты, когда пытаются выходить на взаимодействие с органами власти, как акции и участие регламентируются.
Вот говорят, что «интернет — это тотальное пространство свободы». Интернет-аудитория — это порядка 7 процентов. Важно, что произошла очевидная легитимация гражданских, социальных инициатив в глазах СМИ, но в основном СМИ пишут об акциях формата «Стратегии-31». Даже интернет-СМИ в основном пишут преимущественно о конфликте, желательно, чтобы конфликт был физическим. Хорошо, если ОМОН, дубинки — а если кто-то достанет файера, то новость поставят в центр сайта. И этим навязывается определенная политическая ориентация, с которой сами социальные инициативы не претендуют себя связывать.
Я в прошлом году был одним из организаторов выставки по событиям в Химках и отследил реакцию СМИ. Самой популярной новостью было то, что Чирикову после пресс-конференции оттеснили ОМОНовцы. В итоге никто не написал, про что же была пресс-конференция. Такой формат он цензурирует. Почему возникает это проблема? Для социальных инициатив важно, сколько людей они могут мобилизовать, а это цензурирование отнимает сторонников. СМИ не показывают, кто такие эти активисты. Почему они стоят с плакатами? Что они в жизни делают? Важно, чтобы журналисты могли искать содержательную информацию, чтобы устанавливался содержательный контакт между сторонниками и ядром.
Уте Вайнманн: Спасибо за быстрый рассказ. Пара слов докладчикам для закругления.
Влад Тупикин: Большое спасибо Карин за попытку социологического анализа того, что я наболтал. Но должен подчеркнуть важную идеологическую разницу. Несмотря на то, что я анархист, я не дезорганизационист и не отрицаю организованности. Хаос и спонтанные действия не должны решать всё. Просто организованность может быть результатом свободного договора людей. Всякие решения предполагают организацию, не нужно никого постоянно выбирать, вести протокол, важно помнить, что решили. Я сторонник организованности, а не организации. А Карин придает организации существенную роль.
И мне понравилось выступление Дениса о том, что активисты, НКО теряют себя, присоединяясь к партиям. Химера объединения преследует различные субъекты общественных движений. Особенно этим страдают демократы и либералы. Царит такая предвыборная паника: «Ой, мы опять не объединены...» «“Яблоко” — раскольники» или «“Правое дело” — раскольники»… Пора помнить, что демократическое движение не едино, либералы — не едины, не нужно сводить все левое движение к Зюганову, а возможно, его нужно вывести за рамки левого движения. Вот эта химера объединения все время путает карты. Если мы придумаем новую Парию новой свободы, мы все равно понимаем, что ее не пропустят в парламент. Мы понимаем, что реальная политика делается вовсе не в парламенте и в парламенте она своего отражения не находит. И не нужно эту химеру объединения все время выставлять вперед. Важно искать временные коалиции — как Шевчук объединился с Чириковой или раньше с ней объединились экологи. Давайте не будем давать друг другу клятв верности на всю оставшуюся жизнь, давайте думать о текущих делах и о том, как в них друг другу помогать.
2 часть
Уте Вайнманн: У нас изменения программы. Евгения Чирикова не сможет приехать, она чувствует себя неважно. Она на фронте. У нас будет больше времени на дискуссию, тем более, что записалось несколько человек. Ради справедливости предоставляю слово Дмитрию Платонову, Общество синих ведерок.
Дмитрий Платонов: Я хотел бы рассказать немного о нашей организации, чем мы занимаемся, с чем мы боремся.
В настоящий момент в России сложилась иерархическая структура злоупотреблений на дорогах. На верхнем уровне — перекрытия для высших должностных лиц и спецохрана. Это создает пробки, множество людей не может попасть на работу. Уровень ниже — это кортежи, несколько машин, всевозможные ФСО. Еще ниже — это «мигалки», которые ездят по разделительной полосе, на красный сигнал светофора, паркуются как попало. Еще ниже — машины с документами-«непроверяйками». И самый низкий, базовый уровень — спецномера и владельцы удостоверений, которые могут избежать наказания за нарушения ПДД.
Все это — угроза для граждан, для жизни и здоровья, поскольку все эти категории агрессивно ведут себя на дороге. Когда они движутся по встречке или по разделительной, многократно увеличивается вероятность аварий. Последствия аварий становятся более тяжелыми. Они вызывают пробки и социальную напряженность, поскольку это возвращение к сословным феодальным привилегиям (во Франции на каретах особ приближенных к императорской семье также имелись специальные знаки-лилии, и эти кареты могли иметь привилегии при встрече двух карет и оттеснять пешеходов).
И, разумеется, это коррупционная составляющая. Когда любой может получить «мигалку», они используются не только чиновниками, но и членами их семей не по назначению, а для решения бытовых проблем, то есть поездок с работы на работу, по магазинам и развлекательным заведениям. Все это происходит за счет налогоплательщиков. Мы оплачиваем люксовые машины и спецсигналы. Трудно представить себе ситуацию, когда сотрудник ГИБДД останавливает машину с «мигалкой» и привлекает ее к ответственности за нарушение.
Поэтому мы считаем, что необходимо полностью отменить «мигалки», нужно усилить контроль за машинами со спецрасцветкой. Нередки случаи, когда машины, раскрашенные как «скорая помощь», используется чиновниками. Важно, чтобы включение «мигалки» сопровождалось включением сирены, что повышает безопасность, поскольку без сирены водители не видят едущую по встречке машину.
Очень важно, чтобы была доступна информация о спецсигналах. Обычно приказы о выдаче мигалок засекречены, а мы требуем, чтобы был четкий список лиц, который бы контролировался. Сейчас «мигалки» ФСО никак не контролируются.
Как появился символ — синее ведро. В 2006 году, во время акции в защиту Щербинского Алексей Дозоров проехал с синим ведром вокруг Кремля, поставив его на капот. Потом эта идея заглохла. Но 13 апреля 2010 года Сергей Пархоменко опубликовал статью в журнале «Сноб» статью «Общество синих ведерок». Затем в ЖЖ было зарегистрировано сообщество. 18 апреля была проведена акция-пробег — и так начало существовать наше движение.
«Синие ведерки» — это как раз анархическое движение, У нас нет политсовета или главаря. Максимум, что мы можем сделать, — проинформировать людей и показать личным примером, что можно сделать.
Что мы делаем? В первую очередь мы — интернет-сообщество. Мы накапливаем информацию о «мигалках»: где и как они ездят, как используют «мигалки» в личных целях. Мы работаем со СМИ — почти все радиостанции про нас и про «мигалки» упоминают. Наша видимость на телевидении практически нулевая, за исключением единственного канала, на котором сменилась команда редакторов, посмотрим, как дальше будет. Мы проводим уличные акции. Активисты ездят постоянно с ведерками на крыше. Проводим пешеходные акции: пикеты, просто прогулки, никак не регламентированные, раздачи ведерок, которые предлагаем ставить на свои машины, раздаем их в пробках или на светофорах. Увеличились случаи акций гражданского неповиновения, когда простые водители не дают проехать «членовозу», снимают это на видео и выкладывают в интернет. Мы работаем с ГИБДД: передаем им большое количество информации о нарушениях, было возбуждено несколько административных дел. И процесс пошел, «Мигалки» знают, что за ними внимательно следят. Работаем с Госдумой в части депутатских запросов. Из общественных организаций мы работаем с Федерацией автовладельцев: обмениваемся информацией и поддерживаем их акции. Поддерживаем проект Дмитрия Терновского «Без глупостей». Поддерживаем ЖЖ-сообщество «Антимигалки», которое не имеет уличной составляющей.
Наши активисты участвуют во многих общественных движениях: выходят по 31-м числам, тушили пожары, выходят в Химкинский лес. А с другой стороны, экологи и активисты «Гринписа» также приходят на наши акции. Правда, мы позиционируем себя как аполитичное движение и просим не использовать политическую символику на наших акциях.
Чего же мы добились? Мы привлекли внимание к проблеме. Провели просветительскую деятельность: теперь люди больше знают о «мигалках» — сколько их, как ими пользуются и так далее. «Мигалки» стали ездить аккуратнее. Мне сообщают о случаях, когда «мигалки» стоят со всеми в пробке, не включают спецсигналы, людей пропускают. Таких случаев год назад было в разы меньше.
Мы планируем расширять нашу деятельность по всем фронтам: работа со СМИ, интернет. Надеемся, что в среднесрочной перспективе «мигалки» на машинах чиновников будут полностью отменены. И есть несколько новых проектов. Мы планируем людям, которые не могут купить видеорегистраторы, предоставлять их, чтобы они снимали нарушения и передавали нам информацию в качестве доказательств.
Вот, в принципе, все. Спасибо за внимание.
Уте Вайнманн: Сразу один вопрос. Вы сказали, что активисты приходят к вам и вы к ним приходите. Это происходит как-то институционально? Это поощряется внутри инициативы или это больше частная инициатива?
Дмитрий Платонов:
Это больше частная инициатива. Слишком много других движений, и мы не можем всех освещать. Наш основной ресурс — сообщество «Синее ведерко». Там и так по несколько сообщений в день, и оно бы переполнилось, если бы мы это обсуждали. Но активисты в частном порядке участвуют. И я это поддерживаю.
Уте Вайнманн: Следующий выступающий — Ярослав Никитенко из движения «За Химкинский лес».
Ярослав Никитенко: Наше движение имеет простую и понятную цель: спасти Химкинский лес от уничтожения строительством трассы Москва — Санкт-Петербург. О том, для чего нужна трасса, писал журналист Михаил Бекетов. Основная цель — захват земель областного Лесного фонда. В Москве нет ни алмазов, ни нефти, а основной ресурс — это земля. Она же — источник коррупции для московских чиновников. Бекетов поплатился за то, что освещал деятельность московских властей, сейчас он глубокий инвалид. К сожалению, мы постоянно сталкиваемся с насилием. Одна из версий избиения Олега Кашина — это то, что он писал про Химкинский лес. Недавно Верховный комиссар Совета Европы в докладе об избиениях журналистов упоминал о Кашине и Бекетове. За нашим движением следят во всем мире, и недавно Женю Чирикову наградили премией за женское мужество.
В прошлом году удалось как-то расшевелить в нашу поддержку президента. Это удалось не только нам, но и при поддержке всех движений, при поддержке Юрия Шевчука, который собрал несколько тысяч на Пушкинской площади. Мы показали, что можно влиять и на то, что уже решено и что очень дорого.
И сейчас у нас есть некие позитивные моменты. Недавно начали прорубать просеку. Мы этому сопротивлялись. Сейчас там стоит лагерь, которые не дают продолжить. И вышло недавно распоряжение Автодора прекратить рубки в Химкинском лесу. Нас поддерживают многие: это и «Левый фронт», и «Солидарность», и даже автомобилисты. Это уникальная ситуация, особенно удивляются европейцы: обычно автолюбители против экологов, а тут понятна изначальная неэффективность проекта, и автомобилисты нас поддерживают.
Мы добились передачи лично Медведеву в руки антикоррупционной экспертизы. Проект признан коррупционным, но он продолжает поддерживаться и реализовываться. Мы против, мы считаем, что проект, который изначально не обсуждался с населением, не должен продолжаться. Не должны чиновники говорить: «Ах! Мы в следующий раз исправимся». Те, кто принимает такие антинародные движения, должны быть наказаны, те средства, которые уже потеряло государство, должны восстанавливаться из средств коррупционеров. Коррупция — это главная проблема этого проекта, например, «Трансперенси интернешнл» нашла коррупционный интерес в этом деле владельцев аэропорта Шереметьево. Президент сказал недавно, что чиновники должны выйти из всех бизнес-структур. Может быть, это и наше достижение.
Мы следим за условиями работы строителей: у них нет документов по технике безопасности, правоустанавливающих документов. Реализация позорная для федерального строительства. Изначально проект планировался как межрегиональный проект Москва — Питер с привлечением иностранных инвестиций. Но в этом году международные банки отказали в инвестициях, поскольку это грязный и антисоциальный проект. Это насилие, коррупция и антисоциальность. Это проект не поддерживает 76 процентов населения, по данным Левада-центра. Сейчас этот проект реализуется за российские деньги «Сбербанка», «Внешэкономбанка», а деньги уходят через офшоры. Часть доходов получает Ротенберг — близкий друг Путина.
Важно понять, каким образом люди, которые принимают решения, стоят за этими офшорами. Это позор, когда бюджетные деньги теряются в офшорах. Это проект государственно-частного партнерства. то есть компания строит и тридцать лет эксплуатирует дорогу. Сейчас компания дает деньги на строительство, но если она не наберет прибыль, ей даст деньги государство.
Все автомобилисты должны обратить внимание на недавние заявления: после того как откроется новая дорога, старая будет закрыта на реконструкцию, а весь трафик будет направлен на платную дорогу.
Все здоровое общество сплотилось против власти, которая гнет свою антикоррупционную линию. У нас хорошая международная деятельность, мы собрали более 60 тысяч подписей в 20 странах мира. Мы планируем и дальше действовать на международном уровне, а на местном — затягивать стройку. Призываем вас приезжать на стройку в лагерь, мы будем стоять еще долго. Завтра состоится пикет у памятника Грибоедову — также приглашаем. М мы будем доносить до французской общественности о том, что делает их компания «Винси» в России, фактически двойные стандарты, и мы будем бороться с нашими чиновниками и разоблачать их ложь.
Уте Вайнманн: Было сказано про взаимодействие, которое нас сегодня интересует. Как у вас построено сотрудничество? Как оно сложилось? Как к вам обращались или вы обращались?
Ярослав Никитенко: Тема экологии сама по себе нейтральна, нет никого, кто мог бы ее не разделять. Химкинский лес фильтрует. Коррупция — также общая проблема. Мы ведем работу: приходим на другие митинги и приглашаем их к себе. И вообще активные граждане видят, что со своей стороны должны помогать.
Вопрос участника: Я в Италии наблюдал демонстрацию, на которую приходили не только те, чьи интересы напрямую задеты. Но там были и пенсионеры, и музыканты. Там не бывает, что ты задел интересы одного. Там задел одного — значит, задел сеть. Мой вопрос об этом. Существует ли у вас потенция притягивать других? Или вы ведете такой обмен: мы придем к вам, а вы — к нам? Может быть, стоит развивать сотрудничество между гражданскими инициативами?
Уте Вайнманн:
Отчасти на ваш вопрос ответит следующая выступающая. Анна Венмикова, радикальное движение «Хранители Радуги».
Анна Миненкова:
Наше движение называется радикальным, поскольку наши методы по экологическим проблемам порой переходят к акциям прямого действия: блокирование трасс, захват техники и т. д.
Начну по порядку. В основе нашей деятельности лежит концепция экоанархизма. Движение свободно, нет какой-либо иерархии. Все решения принимаются на общих собраниях. Наша основная форма работы — эколагеря на месте строительства неэкологичных объектов: например, заводов, не отвечающих санитарным требованиям. Часто нас приглашают местные жители, которые либо не знают, как действовать самим, или боятся, например, если речь о градообразующих предприятиях, откуда увольняют. А мы приезжаем как независимые участники и начинаем там действовать. Активисты ведут акции, работают с местным населением, а юристы ведут свою работу, чтобы потом подать в суд.
Последний лагерь был в 2008 году, но он был очень успешным. Конечно, не везде удается закрыть стройку, но у нас большой процент закрытых заводов и удачных акций.
Последний наш удачный опыт — это 2008 год. В селе Нижнем Мальцево на базе устаревшего химического завода, который надо было закрывать, пытались построить цех по производству фенолформальдегидной смолы, которую используют в ДСП. В Европе это производство запрещено, а у нас решили построить на иностранные инвестиции. Мы просто помогли местному населению, которое все начало. Мы фактически все просто закончили. Мы лазили на этот завод, обращались к губернатору — и теперь этот завод не строится. Теперь идет юридическая работа — суд по закрытию самого завода вместе с «Гринпис».
Что могу еще сказать по поводу взаимодействия. Прошлым летом велась Экологическая вахта по северному Кавказу, члены которой — тоже «Хранители Радуги». Они собирали подписи местного населения против 12 терминалов в Тамани. Выезжали активисты, 70 процентов населения подписались против строительства. Эти подписи помогли воздействовать на банк реконструкции и развития, и он не выделил средств на строительство этих терминалов.
Когда принимался закон о ввозе радиоактивных отходов, проводились всевозможные акции. Мы не давали им продохнуть. Проводили мероприятия каждые слушания. Но наш президент поступил как всегда, не по воле народа.
Мы взаимодействием со всеми. С партиями не взаимодействием, кроме партии «Яблоко», а с гражданскими инициативами взаимодействуем со всеми, кто готов. Помогаем друг другу, например, с прессой.
Мы сотрудничали с антифа, с «Автономным действием», с троцкистами. Получается, что мы члены друг друга. Мы не терпим в своем движении только фашистов и националистов, не пускаем людей с такими взглядами в свои лагеря. Это наши правила в рамках своих акций. Мы ездим вместе на социальные форумы. Мы не делаем себе пиара, мы работаем на общее благо и чем можем помогаем другим. Мы помогаем зоозащитникам, понимая, что если мы им не поможем, они нам не помогут.
Мы планируем участвовать в лесной кампании по Московской области, поскольку Химкинский лес — это только начало. Далеко от Москвы населению самому трудно справиться. Мы можем помочь достучаться до Кремля, вывести проблему на общегосударственный и общеевропейский уровень.
Поскольку мы — движение молодежное, бывает, что кто-то откалывается, переходит на оседлый образ жизни, но они нам могут помочь иначе. Партии, например, «Яблоко» помогают нам с депутатскими запросами.
Уте Вайнманн: Слово — Алексею Гаскарову.
Алексей Гаскаров: Я тоже участвую в разных общественных инициативах. Хочу осветить некоторые выводы, которые я для себя сделал.
Тот опыт, который есть в России, сформировал очень странный образ того, что такое политика. С точки зрения социальных движений политика — это не борьба за власть, а попытка сформировать запрос к власти. Люди, которые находятся у власти, перестают играть какую-то роль, поэтому проблема представительства не является решающей. На самом деле, в Госдуме есть люди, которые откликаются на общественные запросы, но в России такая ситуация, такая политическая система, которая не предполагает никакой борьбы за власть, и поэтому все занимаются формированием вот этого запроса, уличной политикой.
Тут возникает проблема того, насколько гражданское общество может формировать запрос по узким направлениям, насколько гражданские движения покрывают проблемы, которые обсуждаются в парламентских кабинетах.
Вторая проблема — это низкая эффективность общественных действий. Даже позитивные практики распространяются плохо. Даже то, что получилось в Химкинском лесу, не распространяются на другие инициативы.
Часто активисты делают работу, которую могли бы делать профессиональные НПО. И это поднимает проблему взаимодействия инициатив с НПО. то есть как должно происходить сращивание инициатив и профессиональных борцов.
Часто людям не хватает фантазии, протесту не хватает фантазии. Все проводят митинги и пикеты. И пока это все долго идет, у людей запал спадает. 70 процентов в Химках поддерживают тему, а несколько десятков сидят в лагере. Это очевидно, и надо думать, откуда такой разрыв и почему трудно включить мобилизационные структуры.
Еще проблема — как изнутри выглядят движения. Это проблема лидерства. Можно построить две схемы: 1) нет ответственных, все всем занимаются, 2) инициатива построена вокруг конкретных людей, и движение завязано на них, как например, с Химкинским лесом. Был пример в Екатеринбурге. Там местный депутат от «Яблока» боролся с застройками, а потом взял взятку и все движение слил. Важно, чтобы ответственность распределялась на как можно большее количество людей, чтобы нельзя было двух-трех человек ликвидировать или дискредитировать и тем самым задавить народный протест.
Мне кажется, что в России сложилась такая система, что чтобы на что-то повлиять, надо вести акции гражданского неповиновения. Понятно, что надо быть легитимными и проходить стадии судов, мирных общественных акций. Но нужно быть достаточно радикальными, чтобы тебя заметили и ты смог на что-то повлиять, — как в Пикалево, где перекрыли дороги, как в Химках, где провели символический захват администрации. И это важно делать в начале борьбы, чтобы к тому моменту, когда люди соберут тысячу подписей, сходят на десять пикетов, все это не надоело. Это нормальная тактика, спровоцированная политической ситуацией — побыстрее заканчивать стадию легитимации группы.
Алексей Смирнов: Я принадлежу к людям, которые мало, но знали Андрея Дмитриевича. Я постараюсь быть поближе к теме, рассказать о нем. Я вижу тут мало людей, которые его знали.
Я давно участвую, по приговору суда с 1968 года. Меня обвинили раньше, еще в 1962-м, а потом приговорили на 14 лет. Но не сразу. Следователь сказал, что мое преступление относится к числу накапливаемых. то есть, видимо, если я расскажу девяносто девять антисоветских анекдотов, этого недостаточно, а вот сто — уже хватит и после этого можно сажать. В 1988 году меня освободили. Наступила пора, когда надо было создавать новые движения. Новое — это хорошо забытое старое. Обязательно нужна какая-то преемственность, тот, кто не знает, что было раньше, обязательно споткнется, есть риски, и есть опасности. Все это относится к объекту нашей работы, который я попытаюсь описать в исторической перспективе.
Что было до перестройки? Что представляли собой движения? Это были очень разноплановые движения. Это были концентрические круги, которые никак не пересекались. Были журналы и газеты, были хроникеры, были сформированные концепции, кто такие политические заключенные. И Сахаров не был объединяющей или вертикальной фигурой для них. Есть ФСБ, КГБ, и они мешают нам работать, но они не должны помешать.
Это было сердечное братство, взаимопомощь. Вплоть до того, что одежду я сейчас донашиваю. Те, кто уезжали на Запад, оставляли нам. Мы и сейчас встречаемся и сердечно обнимаемся. И не было лидеров. Были более-менее известные фигуры, например, Буковский, Солженицын. И Сахаров был таким. Он не был членом какой-либо организации. Он понимал, что его слово имеет огромный вес и нужно рассчитывать его силу. Он понимал, что если он войдет в какую-то организацию, то она станет организацией имени Сахарова. Он даже на время вошел в фонд Велихова и вскоре вышел, когда пошли западные деньги и другая политика.
Был такой эпизод. Я сидел после перестройки у него на квартире с Еленой Георгиевной, на кухне. Я рассказал ей про такой случай: один бывший политзаключенный выселяет другого политзаключенного. Он сделал на его квартире консультации для бывших узников — все госинституты разрушены, людям идти некуда, а помогать надо, — и теперь его выселяют из квартиры, поскольку там бедлам. Завтра суд. Вошел Сахаров. Елена Георгиевна просигнализировала мне не рассказывать при нем. Но тот и сам услышал окончание разговора, переспросил, и я ему все же рассказал. Вы бы видели его реакцию! Он забегал по кухне, закричал: «Как он может? Как может один правозащитник другого? Какие это могут быть права человека, когда страдает человек?»
Вот это адекватная реакция на зло. Кто бы из нас отреагировал так же? В том числе реакция на зло бытовое. Эта этика должна быть и сейчас. Три кита, я назвал их три «э»: этика, эстетика и этикет. Есть люди, которым нельзя подавать руки даже из эстетических соображений, то есть нерукопожатные.
Я вижу, что у молодежи в голове каша. Есть полное непонимание, где политика, а где правозащитная деятельность. И путается не только молодежь, но и старое поколение. Например, Сергей Адамович Ковалев до сих пор говорит, что права человека — это политическая деятельность, а есть же Марек Новицкий, который все давно сформулировал: что если правозащитник или общественник попадает во власть, его сначала из всех организаций исключают, а потом пять лет надо лечить. Если генсек упал и разбил голову — это политическое преступление или нет? И не надо расширять это понятие, какие бы ни были последствия.
Сахаров считал, что нужно объединяться. «Я думаю, надо искать какие-то формы объединения», — говорил он. Я создал в свое время правозащитный центр, диссидентские ценности не предполагали профессионализации правозащиты. Если ты специалист, ты должен быть специалистом. А общественной деятельностью надо заниматься в свободное от работы время. Очень сложно остаться правозащитником, если ты работаешь, нужен какой-то особый склад ума и сердца. Многие пострадали, когда шла помощь из-за рубежа, когда пошли гранты. Я сам пострадал, это был ужас. Мы тогда теряли друзей. И новые движения с этим тоже могут столкнуться, когда пойдет новый внутренний фандрайзинг. Обращайтесь ко мне, я поделюсь, что такое бюджет и как его правильно распределять, поскольку одна ошибка может дорого стоить.
В какой-то момент общество, общественный сектор, представились мне живым процессом, как живая клетка, где что-то пульсирует, и туда нельзя лезть с топором. А сейчас я могу сказать, что поколение лучших ушло. На стариков особенно не смотрите — остались худшие.
Уте Вайнманн: Спасибо за историческую справку. Не надо забывать об историческом опыте. Оглядываться нужно. И это очень ценное сообщение для сообщества активных граждан. И мне кажется важным, что вы упомянули об особой этике, о вопросах солидарности, о том, как строится движение изнутри. А сейчас слово Артему Марченкову, Молодежное правозащитное движение.
Артем Марченков: Я, как и Наталья Звягина, являюсь активистом МПД и сотрудничаю еще с рядом организаций. Если честно, я не вижу смысла в продолжении формата презентации организаций, потому что за последнее время новых гражданских акторов появилось не так-то много, и на них пресса бросалась с голодом, много писала. Многим из них доверие было выдано с авансом, и некоторые этот аванс не отработали во многом. Я не хотел бы говорить о МПД. Я хотел бы поделиться сомнениями и поговорить о трендах и тенденциях за последние пять лет.
Первая и очень заметная и тревожная тенденция начала 2000-х — тренд на профессионализацию. То же самое МПД во многом тогда институционализировалось, вырастило свой штат, обучило сотрудников. Но в силу ресурсного кризиса, интеллектуального кризиса снизилась пассионарность. Это связано с поколенческими изменениями и другими вещами — происходит процесс деинституционализации. Организации не в состоянии поддерживать движение в том состоянии, в котором оно было. Мы ресурсно не тянем свою институциональную базу. Заметно и численное уменьшение движения.
К чему привела эта деинституционализация? Сохранились профессиональные, особенно исследовательские организации, поскольку на них есть спрос, зачастую спекулятивный и медийный. А акторские организации умирают. Проблемы деинституцигонализации и профессионального роста привели к тому, что становится правозащитником негде. Придумать что-либо сложно, общественного платежеспособного спроса нет, а декларативный — есть. Количество спроса на правозащитников растет, а возможность оказывать правозащитные услуги падает.
Еще одна тенденция тревожная и обнадеживающая, которая мне кажется важной. Еще в 2005 году мы с Пермской гражданской палатой делали большой проект «Будущее прав человека». Мы занялись вопросом модернизации общества, раньше Медведева. Мы говорили о том, что надо менять парадигму. Была дискуссия с людьми, которые выросли в другом социальном контексте. Мы говорили, что либо произойдет реформация, либо молодые люди, приходя в классические гражданские организации, поймут, что в силу разных причин эти классические организации, не то чтобы бюрократизированные, но со своими традициями действий неадекватны, и появятся новые гражданские акторы. Будет попытка создания неклассических гражданских организаций. Мы сканировали все поле от Калининграда до Владивостока и обнаружили, что количество инициатив увеличилось в разы. Взять хотя бы 2010 год. После Второй мировой войны это, на мой взгляд, была самая большая и беспрецедентная гражданская мобилизация в России. Огромное количество людей поднималось, объединялось и мобилизовывалось. Они демонстрировали фантастические навыки организации, привлекали огромное количество ресурсов и меняли что-то, решали даже сложные в технологическом плане задачи. Осталось ли что-то от этой мобилизации? Меняет ли это гражданское качество? На мой взгляд, нет.
Хотелось бы сказать свое слово в поднятой здесь дискуссии про гражданское и социальное. Я для себя различаю очень просто. На мой взгляд, социальные движения — это те движения, которые сегодня презентовали. Это группы, которые защищают корпоративный интерес в хорошем смысле этого слова. Есть люди, которые задеты проблемой, они подтягивают разные среды — например профессиональные, как журналисты. Это социальная активность. Например, организация инвалидов производит общественное благо и распределяет его внутри своих членов-пользователей. Гражданские организации производят гражданские блага, у которых неограниченный круг пользователей. Они защищают такие ценности, как свобода слова.
Сейчас явно на подъеме социальные движения, активистские субкультуры. Явно провисает инфраструктурный уровень организаций и, по-моему, капитальные проблемы с гражданским самосознанием. В огромной стране мало граждан. И мало граждан, которые мыслят масштабами хотя бы бывшего СССР, не говоря о глобальных.
Была замечательная книга в 80-е Алена Турена. Он писал: «Может быть, мы пришли к ситуации, когда массовые движения кончились как формат?» Он высказывал надежду, что, наверное, это не так. Однако я оглядываюсь назад лет на десять — и единственное глобальное массовое движение, которое я видел, это «антиглобалисты». Больше ничего такого трансграничного я не видел.
И еще. Я перестал понимать, какой смысл я вкладываю в слова «антивоенное», «правозащитное», «феминистское» движение. Как ярлычок для быстрого говорения — инструментальность понятна, а какое операциональное значение имеют эти понятия, непонятно. В стране нет феминистического движения, а ЖЖ-сообщество феминисток — одно из самых массовых. И мой прогноз: социальные движения — это промежуточное звено между активистской низовой субкультурой и тем, что называется гражданскими движениями. Это важный формат, который втягивает симпатизантов. Мы откатились назад в 90-е.
Совершенно все это дело не радует. И чем сердце успокоится, непонятно.
Влад Тупикин: Хотел бы поспорить с Артемом, с его тезисом о том, что время массовых движений прошло. Эту иллюзию подпитывает использование старой оптики. Осенью до всякой Фукусимы в Германии состоялись масштабные антиядерные протесты, там рельсы пилили. Десятки тысяч человек снялись со своих городов, сидели в ноябре без еды и пилили эти рельсы.
Массовые движения есть. Просто нужно оптику сменить, использовать вместо мелкоскопа бинокль или просто поехать куда-то и через очки посмотреть.
В начале XX века не было проблем с тем, где искать и смотреть. Была промышленность, крупные предприятия. Капитализм сам создавал своего могильщика, как сказал бы Ленин. Но стали появляться маленькие конторы, автоматизация — и понятно, люди стали ориентироваться не на заводы, а на места встреч. то есть началась новая колонизация городского пространства, через сквоты, например. В Москве таким местом была Стена Цоя. Это совсем не про протест, но это понятное место, где собирались волосатые.
«Оранжевая революция» в Киеве была возможна, на мой взгляд, потому, что незадолго до этого Крещатик было принято перекрывать от движения транспорта по вечерам. И молодежь там тусовалась, привыкла проводить все свое время, у них там были шашни. И революция — это было всего лишь небольшое изменение, остаться там же на ночь, то есть в своей голове нужно было для революции произвести очень небольшое изменение. И поэтому провал 19 декабря в Минске был заранее понятен — люди были готовы уйти. Подобного опыта в русских городах, как и в Минске, нет.
То, что было у киевлян в 2004 году, и что было в 70—80-е в Европе — это отвоеванные социальные пространства, этого становится меньше в силу наступления коммерческого сектора, в силу отхода от социального государства и в силу интернетизации.
Сейчас встречи происходят в интернете и, к сожалению, там и заканчиваются. В начале нашей встречи была презентация Клименюка — вот это инициатива, которая там началась, пытается выйти в реал, но пока не смогла.
Как вытащить человека оттуда, где встреча вполне может произойти? Что может стать таким пространством встреч в реале? Это интересная задача, которую нужно обдумать и активистам, и социологам.
Уте Вайнманн: Пожалуйста, Игорь Гуковский, Союз солидарности с политзаключенными.
Игорь Гуковский: Наша организация не зарегистрирована, и ее задача — поддержка политзаключенных и лиц, находящихся в заключении. Это материальная поддержка, поиск адвокатов. Счет политзаключенных идет на десятки, около 70 человек сидят под подпиской о невыезде. Это лица, которые не занимаются насилием, но были осуждены в связи с политическими мотивами. Можно ли нас называть новым социальным движением?
Есть одна черта, которая постоянно увеличивает нашу организацию — костяк из десяти человек. Это то, что наши координаторы одновременно являются участниками оппозиционного движения «Солидарность». Фактически у нас идет переход людей из политического в правозащитное и из правозащитного в политическое. Важно, что участники всех движений выступают против авторитарного режима. В этих условиях несистемная оппозиция и частично системная — это тот ресурс, к которому будет обращаться гражданское общество за помощью.
Можно обвинять политиков, что они пиарятся на акциях, но по сути это обоюдовыгодный процесс. В большинстве своем — это люди с нормальной мотивацией создавать новую социальную среду. И главное, к чему я хотел призвать: гражданским активистам нужно не боятся выходить в политическое, а политическим организациям нужно пересмотреть свою деятельность и вести не только борьбу за власть, но и идти на уступки людям, даже не имея прямой заинтересованности.
Уте Вайнманн: Слово Даниле Линдэле, Общество синих ведерок:
Данила Линдэле: начале 90-х людям дали Конституцию. Но люди, которые были у власти, быстро просекли, в чем дело, и все взяли в свои руки. Были еще люди из Советского Союза, которые знали, что требовать. Они объединялись в небольшие группы и их было легко запретить, то есть то, о чем говорила в начале Наталья. Система затрудняет участие через создание барьеров, но все запретить невозможно, особенно на уровне индивидов. Сейчас появляются новые люди с чувством собственного достоинства, которые понимают, что надо что-то делать. Сейчас весь Запад помешан на правах человека. О том, что избили активистов в Химкинском лесу, западная пресса сразу пишет. У наших чиновников тоже голова взрывается, что масса людей пытается сдвинуть их с их кресел. Пока власти надеются, что все законные процедуры снизят градус народного протеста. Они считают, что законным путем можно отбить желание что-либо делать. Но Наталья уже говорила, что нет простых путей ограничить активность отдельной личности. Можно писать запросы, вести расследование, выходить в лес. И у меня складывается такое ощущение, что они сейчас думают не о том, как найти решение, а как выйти с минимальными потерями, поскольку мирных людей, которые действуют законно, и невозможно остановить.
Уте Вайнманн: Мы сегодня затронули массу разных проблем, которые стоило бы систематизировать. Выступающие поднимали разные темы — начиная от того, что нужно различать движения и инициативы, проблемы солидарности, проблемы политизации, проблемы мест для встреч. Встречаться должны разные люди. Наша дискуссия важна тем, что в ней участвовали люди с разным опытом: и активисты, и социологи, и социологи с активистским бэкграундом. Нужно преодолеть разрыв между активистами и профессиональными НПО. Мне кажется, мог бы получиться интересный синтез, если бы мы свели разные силы, пусть и не на постоянной основе.
